Сегодня в Нижнем Новгороде хоронят дедушку Натальи Водяновой

В эти минуты проходят похороны дедушки Натальи Водяновой - Виктора Филлиповича Громова. Напомним, он умер в Париже 18 июня во время операции.

В память о нем знаменитая топ-модель написала некролог, который был опубликован на ее страничке в Facebook и в одной из районных газет.

"Как обещала, вот - некролог, который я написала в память о моем дедушке Викторе Филипповиче, напечатанный сегодня в нижегородской районной малотиражке "Автозаводец", которую дедушка выписывал более 60-ти лет, пока работал на заводе.

В воскресенье днем, накануне дедлайна сдачи некролога в редакцию, было тяжело и трудно собраться с мыслями, не знала с чего начать. Была написана только пара фраз, которые я помнила из его лексикона. Наконец, я решила начать с того, что думала о нем в тот самый момент, не планируя и не выстраивая текст. И написала все на одном дыхании за два с половиной часа.

Я сидела в любимом кресле дедушки, в окружении фотографий всей семьи. Дедушка на фотокарточках улыбался, его задорный взгляд меня подбадривал, давал силы продолжать писать.

Когда со слезами на глазах, я дописывала последний абзац, то знала, что еще многого не высказано, но сил уже больше не было. Потом оказалось, что написала я более чем достаточно для полосы в "Автозаводце". Текст сама я так и не перечитивала только абзацы, которые редактировались.

Этот текст многое для меня значит. Спасибо всем вам, кто сможет его осилить (он длинный и эмоциональный), потому что своим сочуствием и участием вы разделяете со мной мою скорбь.

Господи, упокой душу раба твоего новопреставленного Виктора."

Некролог

ПОРТРЕТ ДЕДУШКИ АВТОЗАВОДЦА
Памяти Виктора Громова

Дедушка был очень позитивным и светлым человеком. Он всегда улыбался, даже через силу. Даже когда у него со здоровьем было совсем плохо, одолевали страшные головные боли, он и тогда находил силы на улыбку и говорил: «Ничего, еще поживем!». Его очень любили все мои друзья, звали «Блюи», за его огромные чистые голубые глаза. Говорили, что, к сожалению, таких мужчин, как он, больше не делают. Он, даже без знания английского, находил со всеми общий язык, знал как пошутить, порадовать, отметить. Всех поражало, с какой нежностью бабушка и дедушка относились друг к другу, за руки держались везде, чмокались, ласково общались. Все смотрели на них и радовались, что есть такое чудо, что люди живут вместе более 60-ти лет и находятся в такой гармонии и уважении друг к другу. Конечно, когда люди вместе больше полувека, то формируют друг друга, и нельзя рассказывать о дедушке, не рассказывая о них двоих. Они и вправду были как одно целое…

При этом - люди кардинально разные: дедушка такой тихий, спокойный, работал, крутился (как он сам говорил), и больше ему мало что нужно было. Новости в 9 часов, газету почитать, книги он очень любил. Бабушка всегда устраивала их общественную жизнь, у нее телефон всегда звонил, она семью собирала, дом у нее был как маленькая шкатулка. Дедушка ей как-то в молодости сказал, что ему понравилось у какой-то пожилой женщины в доме. У нее вся квартира была в вышивках, кружевах. Так моя бабушка сама себя научила вышивать и ковры ткать. Все своими руками делала: полотенца над образами, скатерти, огромные ковры с хищниками или на религиозные темы. Она создавала тепло и уют везде, где она находилась, и очень любила дедушку.

Дедушка очень любил свою работу. Я помню, как он всегда говорил, что ходит на работу, как в храм. Для него это было как расслабление: делать дело, которое он знал и любил. У дедушки была «бригада громовцев», человек 18, он был один из главных рационализаторов, портрет возле Главной проходной всегда висел, был заместителем председателя профкома, групоргом, активистом. Обучал новых рабочих, тех, кто не оканчивал ремесленные училища, а сразу поступал на завод. За три месяца выучивал слесарному делу. Он многое умел. Бабушка тоже, конечно, работала, они оба – ветераны труда. А кроме работы, было два сада, которые они обрабатывали сами. Первый – очень старый, когда я родилась, он уже был. Второй дали уже в начале 90-х. Дедушка в первом саду сам построил двухкомнатную красивую беседку, а потом и маленькую баньку. Сад был маленький – 5 соток, рядом с улицей Мончегорской, но там было так красиво. У меня с этим садиком связаны лучшие детские воспоминания… Яблони, малина, смородина, крыжовник, клубника, свежий салат, зелень. Мы туда уезжали летом на месяц, иногда и жили там… Когда дедушка купил велосипед, то возил меня сзади на багажнике, а так пешком ходили – два часа от трамвая… Я помню незабудки и анютины глазки, колокольчики. Я маленькая игралась, делала из цветов куколок (игрушек у меня было очень мало). Росли красивые пионы, бабушка ими очень гордилась. Ходили на колодец за водой, я дедушке помогала строить парники, пилить дрова, бабушке – пересаживать из горшочков в грядки рассаду, поливать, полоть грядки, собирать ягоды. Они шутили, что я у них и за девчонку, и за мальчишку. А потом, после долгого дня работы, мы ужинали салатами из своих помидоров, огурцов и зелени, картошкой в мундире с маслом, пили чай из листьев смородины и мяты. Но так было светло и дружно: уставали вместе, отдыхали вместе, все в любви и спокойствии. И всегда рядом с ними чувствовалась идиллия, и что эти два человека абсолютно вместе непоколебимы.

Когда моей родной любимой мамочке было совсем тяжело финансово, то бабушка с дедушкой забирали меня к себе. Жили они далеко от моей школы, и мне приходилось вставать очень рано. Когда дедушка работал в первую смену, получалось, что мы просыпались ровно в 6 утра. Будил нас гимн на радио: «Союз нерушимый…». Завтракали мы с ним всегда одинаково: он мне и себе варил яичко всмятку, и с хлебом и чаем оно съедалось. Иногда дедушка по пути в школу покупал мне томатный сок и песочное пирожное, вкус которых я до сих пор помню. Я помню, как текли у меня слюнки, пока я ждала, как сок, который продается на розлив, медленно вытекает в стакан. Разговаривали мы мало, дедушка вообще был немногословным тогда. Ну, конечно, о чем ему было со мной говорить: с маленьким ребенком… Но заботы их я очень хорошо знала, все слышала и читала Домашний Журнал, в котором они друг другу писали письма, когда работали в разные смены. Проблемы всегда были одни и те же: где что достать нужно, сколько банок на засолку, или сколько яиц к Пасхе. Но между этими бытовыми указаниями и просьбами друг к другу всегда читалась любовь: «Любимая, единственная, родная женушка моя», - писал он. А она ему: «Витенька, родимый, дорогой, ненаглядный». Всегда они писали, как скучают друг по другу, и один другому напоминал беречь себя.

Я очень редко слышала, как они ругались. Вернее всего, только один раз. Это было даже интересно. Мне было тогда уже 14 лет, бабушка дедушке что-то выговаривала и не могла успокоиться, и ему это, видимо, так надоело, что он ей что-то такое сказал, что она сразу испугалась и давай сразу его успокаивать: «Витенька, Витенька, что ты? Не горячись!». Я помню, как дедушка побелел и такой красивый и грозный был. А так ему бабушка только высказывала, что он частенько выпивал и прятал это от нее. Иногда это было очень даже смешно: он придет, а она на него: «Виктор, ты выпил!». Он глаза на нее огромные голубые выпятит и говорит: «Н-е-е-е-т!». Это слово «нет» было у него было такое длинное, характерное для него, очень комическое. А она на него смотрит и сдержаться не может и сразу улыбается. А он еще масла в огонь подливает: «Хочешь, я по доске пройдусь?» (имелась в виду доска напольная). Тут она совсем смягчалась и уже только могла сказать: «Ну, ладно, проходи»… Дедушка всегда шутил: «Я иногда так совру, что сам себе поверю!»

Дедушка себя совсем не берег, все на себе таскал, мешки с картошкой... Как нагрузится... А ведь тогда уже совсем не молодой был, да и через столько прошел. Но он всегда крепился, никогда не жаловался. Отдохнет чуть-чуть, поест, встанет и вытанцовывает: «Кони сытые, бьют копытами»! Они с бабушкой никогда никого ни о чем не просили, ни детей, ни внуков, чтобы помогли им в саду. Конечно, хотели бы, но рассуждали, что у всех молодых своя жизнь, свои заботы, им не до нас. Они держались молодцами, работали дружно, всегда ухаживали за собой и друг другом, бабушка для дедушки всегда красоту и чистоту наводила, накрасится, прическу сделает, дом убран, рубашки чистые, наглаженные, полотенца душистые, стол накрыт. А дедушка бабушке ее сумку носил, если была слишком тяжелая, руку ей всегда подавал, не давал ей черновую работу делать: выносил мусор, выбивал половики. Спали и ели они мало, бабушка дедушку всегда есть заставляла, аппетит у него был плохой, а спали они не больше 6-ти часов, вставали рано даже в выходные. Я думаю, оттуда и энергии столько было, жили пищей духовной, а не телесной. Дедушка очень любил чай, но такой сладкий, что я даже глоток сделать не могла, клал по 4-5 ложек сахара на чашку. Может, это тоже было источником энергии? А вообще, я их называла «Дедунчка» и «Бабунечка», а они меня – «Натусик», «Симпанусик», «Халипусик».

Когда я уехала работать, то года через два привезла их на первое обследование в Париж. Они уже очень тогда болели. Это было лет 10 назад. Доктора мне сказали, что еще пару месяцев, и бабушку я бы не довезла, а про дедушку говорили: «Мы подлечим. Но у него главная артерия под правым ухом такая расшатанная, что в любой момент может лопнуть. Так что вы сидите на бомбе, которая может взорваться в любой момент». Бабушке сразу поставили кардиостимулятор, прописали лекарства, без которых она не может жить. Если даже день-два пропустит, то сердце сразу начинает сдавать. А дедушке поменяли несколько артерий и тоже поставили на строгий режим медикаментов. Мой лучший друг Ксавье, доктор, вел все их дела. Он сам – дерматолог, но у него папа был большим профессором в Ливане. Француз, он до местной междоусобной войны, по-моему, в 60-х годах, переехал в Ливан и открыл огромный госпиталь. Только открыли, началась война, и Ксавье, тогда уже молодой студент, помогал отцу, даже был его главным ассистентом во время неврологических операций и набрался огромного опыта. Для бабушки с дедушкой Ксавье был личным терапевтом, он сам общался со всеми врачами и хирургами. Его все знают и уважают, и нам все делали быстро и без огромной очереди. Иногда он оставался с бабушкой и дедушкой в Париже на две недели, если они проходили очередное какое-то лечение или обследование (они приезжали в Париж примерно каждые 6 месяцев, а я тогда жила и работала в Нью-Йорке и иногда не могла быть рядом), проводил с ними вечера, водил их по ресторанам, и это все при том, что он не говорил по-русски. Он полюбил их как сын и очень переживал за них. Последние три года у дедушки начались страшные головные боли в области лба, доктора долго не могли обнаружить, с чем это связано, и в конце концов, только несколько месяцев назад Ксавье предположил, что это болезнь Хортона. Доктора его поддержали. Дедушка прошел обследование, ему прописали новое лечение. Дедушке сразу стало легче и две недели бабушка передавала мне, что головных болей уже практически нет. Это было три месяца назад. Для меня это было огромным облегчением. А месяц назад бабушка позвонила и сказала, что дедушке опять плохо и нужно что-то делать. Его в тот вечер увезли на скорой помощи, сделали сканер, обнаружили темные участки в районе затылка. Бабушка мне позвонила, говорит – онкология. И что врачи поставили на учет и сказали обращаться к терапевту за обезболивающими, мол, больше они ничего сделать не могут. Я не могла поверить, думала, что врачи что-то напутали. И не может у дедушки это так внезапно и в таком стадии появиться (сказали, что пошли метастазы), ведь мы его два месяца назад проверяли в Париже!!!. Через несколько дней они прилетели. Дедушка был такой бодрый и так хорошо выглядел, когда я их встречала, что я даже пошутила, что они просто соскучились и нашли предлог. В этот вечер мы поужинали вместе, моя мама, отчим, которые их привезли, детки, которые в первый раз проводили выходные в новой квартире, куда мы переезжаем из Англии в сентябре. Все шутили, общались, смеялись. Дедушка очень хорошо ел и был в прекрасном настроении. Я предложила им вместе провести выходные, а уже в понедельник ложиться на обследование в Американский госпиталь в Париже. Я была уверена, что так быстро никакие опухоли не распространяются. На следующий день утром дедушке стало очень плохо. Мы вызвали скорую, и отвезли его в Американский госпиталь, где его уже знали и ждали. Там проходили все его предыдущие операции и обследования. Это была суббота, 9 июня, за 10 дней до кончины дедушки. Во вторник я улетела в Штаты на два дня, там у меня была важная съемка для американского Vogue с Энни Лейбовиц в сентябрьский номер. До отъезда Ксавье мне сообщил, что и правда, у дедушки развивается какая-то агрессивная глаукома в районе затылка. И что в следующий понедельник назначена биопсия и что затем будут лечить радиацией, но что можно спать спокойно, дедушка еще и не такие операции переносил. В четверг по возвращении, я сразу поехала к дедушке, за 10 минут до того, как я вошла в госпиталь, у него произошел второй эпилептический припадок. Мне сказали, что как только он очнулся, спросил, приехала ли я и когда я буду. Когда увидел меня, сразу заулыбался, как ни в чем не бывало. И мы проговорили 3 часа, не заметив течения времени. Принесли ужин, дедушка опять хорошо поел. Мы обсуждали, как они переедут в Париж в сентябре и будут жить со мной. Меня тогда насторожило, с каким энтузиазмом дедушка говорит: «Конечно! Конечно!» Как человек, который обманывает маленького ребенка, изначально зная, чем все закончится, но не желая расстраивать. В пятницу приехали детки и мы все собрались у дедушки в палате. Лукас, вылитая копия дедушки, держал его за руки, а тот только твердил: «Все хорошо, все будет хорошо!»… Витенька, названный в честь дедушки, кружился как веретено, и только иногда останавливался спросить, почему дедушка лежит в кровати и почему из него торчат трубки. Дедунечка мой только повторил в сотый раз, что хочет, чтобы все его медали были завещаны этому маленькому урагану, носящему его имя.

В воскресенье дедушку перевезли в государственную больницу Питье-Сальпетриер, в отдел нейрохирургии, где за него взялся один из лучших специалистов в своей области профессор Клемонсо. В этот вечер дедушка был какой-то не свой, его только порадовало то, что я купила ему маленькую бутылочку вина, но за ночь перед операцией ему не разрешили ее выпить. Я сейчас так расстраиваюсь, что не настояла на этом. В последнюю ночь дедушка ночевал один, так как госпиталь государственный и нас с бабушкой выпроводили. Мы с бабушкой собирались пойти поужинать вдвоем, но в конце концов остались дома, заказав что-то. Я, чтобы ее, развеять, поставила «Полосатый рейс». Мы сидели, обнявшись и смеялись до слез. Тогда мы не подозревали, какой день нас ждал, жили огромной надеждой на то, что исход биопсии будет положительным.

Утром мы были у дедушки в 9 часов. Два мучительных часа мы провели в ожидании, когда дедушку пригласят на операцию. Он очень жаловался, что у него болит живот. Я думаю, у него были газы, он в последнее время мучился к тому же запорами. Я массировала ему живот, держала за руку, разговаривала с ним. Я помню последние полчаса я ему твердила как заведенная: «Дедунечка, дорогой, сейчас тебя заберут, усыпят, ты ничего больше не будешь чувствовать, все пройдет, я тебе обещаю, тебе будет легче, я обещаю».

Последние слова дедушки были следующие: «Наташенька, дорогая, я через войну прошел, горел, тонул, мне никогда так не было больно». В ответ я только попросила его потерпеть.

В тот день мне стало жутко, когда бабушка спросила меня, какое сегодня число, а я ей ответила, что 18-е, отгоняя дурацкие мысли. Я не стала ее спрашивать, зачем ей знать, но думаю, что для меня в тот момент все стало ясно. Мы только успели доехать домой, как позвонили и сказали срочно приезжать. Мы застали его уже бездыханным, но еще 15 минут билось его сильное сердце. Я его нюхала, целовала его тело, руки, зная, что это последний раз я чувствую его тепло. Я билась у него на груди, звала его, говорила, что я его очень люблю, просила, чтобы он меня простил.

Самое трудное было звонить моей маме, у которой, как мне кажется, я отняла последние минуты с ее драгоценным отцом. Когда я услышала ее крик в телефоне: «Папочка!» мне вдруг стало очень стыдно, что я тут убиваюсь в истерике и от этого почему-то легче.